Области тьмы - Страница 9

Самый важный момент, вынесенный из книги, пожалуй, относился, собственно, к стилю Лоуи, который в народе известен как «обтекаемые линии». Это была первая дизайнерская концепция, у которой было логическое объяснение в технологии, а точнее, в аэродинамике. В нём механические объекты должны быть заключены в гладкие металлические корпуса, а суть была в созидании общества без трения.

Сейчас можно его видеть повсеместно — в музыке Бенни Гудмана, например, в лощёных декорациях фильмов Фреда Астера, в океанских лайнерах, ночных клубах и пентхаусных квартирах, где они с Джинджер Роджерс так изящно двигались в пространстве… На мгновение я замер, и, оглядев свою квартиру, кинул взгляд за окно. Сейчас было темно и тихо, по крайней мере настолько темно и тихо, как может быть в городе, и я осознал в этот момент, что я целиком и полностью счастлив. Я держался за это ощущение сколько возможно, пока не начал ощущать сердцебиение, слушать, как оно отсчитывает секунды…

Потом я снова посмотрел на книгу, постучал пальцами по столу и вернулся к итогам.

Ладно… Обтекаемые формы и кривые создают иллюзию бесконечного движения. Они стали радикально новым путём. Они влияют на наши желания и воздействуют на наши ожидания от окружающих предметов — от поездов, машин и зданий до холодильников и пылесосов, не говоря уже о дюжинах прочих повседневных предметов. Но отсюда вытекает важный вопрос — что было первым: иллюзия или желание?

Вот оно, ну конечно. Я увидел в мгновение ока. Это первая мысль, которую я включу во вступление. Потому что нечто похожее — с большей или меньшей динамикой действия — должно было происходить и позже.

Я встал, подошёл к окну и пару секунд поразмышлял над этим. Потом глубоко вдохнул, я хотел сделать всё как следует. Ладно.

Влияние…

Влияние на дизайн последующей эпохи субатомных структур и микросхем, вместе с квинтэссенцией идеи шестидесятых о взаимосвязанности всего имеют аналогию в дизайнерском браке Машинного Века с растущим довоенным ощущением, что личная свобода может быть достигнута лишь через увеличение эффективности, мобильности и подвижности. Да.

Я вернулся за стол и набил в компьютере заметки, страниц на десять, и все из памяти. В моих мыслях образовалась удивительная ясность, которая весьма меня бодрила, и хотя мне это ощущение было чуждо, в то же время оно совсем не казалось странным, и в любом случае я просто не мог остановиться — да и не хотел останавливаться, потому что за этот последний час я сделал для книги больше, чем за прошедшие три месяца.

Так, не переводя дыхания, я потянулся и взял с полки другую книгу, отчёт о Национальном Съезде Демократов 1968 года в Чикаго. Пролистал ее за сорок пять минут, в процессе делая записи. Потом прочитал ещё две книги, одну об влиянии «Арт Нуво» на дизайн шестидесятых, а вторую о ранних днях «Grateful Dead» в Сан-Франциско.

В сумме я сделал тридцать пять страниц записей. В добавление я подготовил грубый набросок первого раздела вступления и проработал детальный план остальной книги. Всего я написал около трёх тысяч слов, которые потом несколько раз перечитал и поправил.

Притормаживать я начал около шести утра, до сих пор не выкурив ни единой сигареты, ничего не съев и ни разу не сходив в туалет. Я чувствовал себя усталым, чуть побаливала голова, но и всё, и сравнивая с другими днями, когда я не ложился до шести утра — скрипя зубами, не в состоянии заснуть, неспособный заткнуться — поверьте, чувство усталости и небольшая головная боль были просто праздником.

Я снова растянулся на диване. Я смотрел в окно и видел там крышу дома напротив, кусок неба, на котором медленно проступали первые краски раннего утра. Слушал звуки — жалкое слабоумие проезжающих мусоровозов, случайную сирену полицейской машины, низкое и редкое жужжание движения по авеню. Я улёгся головой на подушку и потихоньку начал расслабляться.

В это время не было неприятного колючего ощущения, и я остался на диване — хотя через некоторое время я осознал, что ещё кое-что меня до сих пор мучает.

Была какая-то неаккуратность в том, чтобы завалиться на диван — это размывало границу между одним днём и следующим, не хватало ощущения завершённости… по крайней мере именно так я подумал в тот момент. И конечно, я уверен, неаккуратности хватало за дверью спальни. Я там ещё ни разу не был, как-то избежал её во время яростного рабочего порыва предыдущих двенадцати часов. Так что я встал с дивана, подошёл к двери спальни и открыл её. Я был прав — в спальне царил бардак. Но мне надо было поспать, и надо было лечь в кровать, так что я начал приводить комнату в порядок. Это уже ощущалось как работа, гораздо труднее, чем уборка кухни и комнаты, но в организме до сих пор оставались следы наркотика, и они заставляли меня делать дело. Когда я закончил, я принял долгий горячий душ, потом взял две таблетки сверхсильного экседрина, чтобы утихомирить головную боль. Потом надел чистую майку и семейники, заполз под одеяло и отрубился, скажем, секунд через тридцать после того, как голова коснулась подушки.

Глава 4

Здесь, в мотеле «Нортвъю», всё такое унылое и скучное. Я осматриваю комнату, и несмотря на странные формы и цветовую гамму, ничего не привлекает взгляд — кроме, конечно, телевизора, который до сих пор мерцает в углу. Какой-то бородатый очкарик в твидовом костюме даёт интервью, и сразу же ясно — по характерным чертам передачи — что это историк, а не политик, не представитель национальной безопасности и даже не журналист. Мои подозрения подтверждаются, когда они показывают фотографию бандита-революционера Панчо Вильи, а потом дрожащую старую чёрно-белую съёмку, года, пожалуй, 1916-го. Я не собираюсь включать звук, чтобы проверить, о чём идёт речь, но я и так уверен, что призрачные фигуры на лошадях, скачущие прямо на камеру из центра крутящегося облака пыли (но скорее всего это периферийные повреждения самой плёнки) это силы интервентов, озлобленные и севшие Панчо Вилье на хвост.